ПОВЕСТЬ Г. МЕДЫНСКОГО «ЧЕСТЬ» В АСПЕТЕ ПОДРОСТКОВОЙ КРИМИНАЛИЗАЦИИ

 

ПОД- СЕКЦИЯ 1. Литературоведение

 

Гузынина Т.В.

Харьковский национальный педагогический

университет имени Г.С. Сковороды

ПОВЕСТЬ Г. МЕДЫНСКОГО «ЧЕСТЬ»

В АСПЕТЕ ПОДРОСТКОВОЙ КРИМИНАЛИЗАЦИИ


Действие повести Григория Медынского «Честь» происходит в конце 50-х годов ХХ столетия   (писатель создавал ее более 4-х лет – с 1955 года и  впервые опубликовал в журнале «Москва» (№ 4,5,10,11) за 1959 год), но суть произведения не потеряла социальной, педагогической и филологической  актуальности  до настоящего времени.

«Честь» написана в духе социалистического реализма.  Тут прослежен юношеский отрезок  жизни московского школьника Антона Шелестова – парня из  интеллигентной  семьи, который, попав под влияние матерого преступника, стал активным членом  бандитского формирования. Будучи осужденным, он, благодаря достижениям советской пенитенциарной системы, колонистскому активу, любимой девушке и прочему, полностью  перевоспитывается и становится  нормальным членом социалистического общества. Некоторая наивность сюжета, следование писателя соцреалистическим принципам, может сейчас вызвать  критику со стороны литературоведов новой формации, но, к сожалению или к счастью,  не  вызывает.  Мы можем констатировать, что ни одного существенного научно-филологического исследования творчества Г. Медынского, помимо предисловий С. Покровской и Е.Сидорова  к изданиям писателя, нет и не было. Классическое литературоведение  не уделяет должного внимания  такого рода художественным произведениям, относясь к ним как к приниженному жанру. Надеемся, что идея о создании нового филологического направления – «Социальное литературоведение» даст возможность достойно оценить  литературу Аркадия Гайдара, Семена Макаренко, Григория Медынского, Леонида Пантелеева и многих других писателей, ставивших во главу угла именно фактор положительной социализации своих героев, реально погруженных в сложный жизненный круговорот, нашедших силы выбраться из него победителями.

Объект исследования – повесть Г. Медынского «Честь», а его предмет – литературная версия процесса формирования и ликвидации молодежной преступной  группировки в России в конце 50-х годов прошлого века.

В данной работе впервые  проводится достаточно обширный анализ причин криминализации и объединения в опасную преступную структуру героев повести Г. Медынского  «Честь».

Русский писатель и публицист Григорий Александрович Медынский (настоящая фамилия Покровский) родился 30 января (по старому стилю − 11 февраля) 1899 в городе Козельске, в семье священника. В период с 1919 по 1929 года − на педагогической работе. С 1922 по 1928 − принимал участие в ликвидации детской беспризорности. Заведовал «Распределителем для особо трудных детей». Педагогическая работа писателя с малолетними преступниками превратила его в компетентного исследователя изломанных судеб молодежи.

Г. Медынский начал печататься в 1925 году. Среди опубликованных произведений − "Самстрой" (1930), "Девятый А" (1939), "Марья" (за которую был удостоен нескольких Государственных премий СССР), "Повесть о юности" (1954), "Честь" (1959), "Трудная книга" (1964).

События повести «Честь» − реальны, хотя имена действующих персонажей вымышлены. И очень важно постараться отыскать в этих реалиях ответы на извечные вопросы: «Почему личность избирает путь преступного противопоставления себя обществу?», «Есть ли возможность у общества найти действенные меры этому противопоставлению?», «Может ли сам человек отказаться от этого противопоставления?». Эти вопросы лежат в методологической плоскости конфликта личности и общества. Проблемам такого конфликта посвящали свои труды выдающиеся ученые всех времен и народов. Казалось бы, общество выработало  все  возможное для искоренения преступности, но она и не думает исчезать, а без видимых, как размышлял над количественной составляющей криминала  писатель и журналист В. Аграновский,   причин то увеличивается, то уменьшается. А со своей стороны добавим, что варьируются и качественные компоненты, в том числе  − квалификация преступности  и ее жестокость. По нашему мнению, один из недостатков исследований в области криминологии, юридической психологии и других наук, изучающих преступность, кроется в поверхностном исследовании источников художественной литературы соответствующей тематики. Более скрупулезный подход мог бы значительно обогатить юриспруденцию.

Выделяя предмет исследования, следует обратить внимание на историко-социальную и культурную обстановку в СССР конца 50-х.   Разоблачение культа личности и репрессий И. Сталина, проведение в Москве  VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов (состоялся 28 июля 1957 года. Гостями фестиваля стали 34 тысячи человек из 131 страны мира), где разрешалось свободное общение с иностранцами, появление новых течений в искусстве Союза (абстракционизм, рок-музыка и т. д.),  расширило кругозор советской молодежи. Альтернативу пионерскому и комсомольскому аскетизму составило  видение  молодым поколением раскованной, богатой западной жизни, что, естественно, повлекло за собой стремление к заимствованию и подражанию. Первые, так называемые, «стиляги», следовавшие  иностранной моде, поражали  яркими нарядами девушек, узкими брюками, прическами «кок» − у юношей. Но главное и очень опасное для социалистических устоев состояло в другом. «Стиляги» начали проповедовать и практически реализовывать буржуазную идеологию, которая, как известно, базировалась на частной собственности и свободе предпринимательства. В СССР  распространилась, так называемая, «фарца».  Фарцовщик (разг. от англ.  for sale − «для продажи») — в СССР 1950—1980 годов − тот, кто добывает и/или спекулирует вещами («фирмой»), выменянными или перекупленными у приезжих иностранцев. Самоназвания фарцовщиков: «утюг», «бомбила/о», «фарца», «маклак», «деловар», «штальман». Фарцовкой обычно занимались молодые люди, студенты, подрабатывали также таксисты и проститутки[8]. Профессиональные фарцовщики обычно официально не работали (тунеядствовали) или формально числились на производстве, отдавая часть своей зарплаты  руководству. Стиляги и фарцовщики создавали свои неформальные объединения в противовес официальным – пионерской и комсомольской организациям. Разгоралась нешуточная борьба. Неформалов клеймили позором, высылали из страны, сажали в тюрьмы и даже расстреливали, так как многие из них подпадали под действие статей уголовного кодекса, предусматривавшую ответственность за антисоветскую деятельность, спекуляцию, валютные операции и тому подобное.

Тема стиляг мельком проводится и в повести «Честь». Многие, «непродвинутые»  ребята того времени стиляг не любили.  Неуважал их и Антон Шелестов. Вадик (друг Антона) переубеждал его аргументировано: «А по-твоему, лучше улыбающиеся комсомольцы в ватниках нараспашку? Или ты предпочитаешь девушек в спецовках, заляпанных бетоном?

- Зачем мне эти девушки? А стиляг все равно не люблю... Ты просто ничего не понимаешь, − покровительственно ответил Вадик. − Это очень хорошие ребята. Над ними смеются, а они − против всех. Они против скучной и серой жизни. Что такое жизнь? Момент!.. Ну, так значит, держи его, лови его, а не топи в прокуренном воздухе затянувшихся собраний. Им поновее что-нибудь нужно, пошире, поинтересней!.. Когда в школе, помню, комсомол у нас анкету затеял, − ну, знаешь, как всегда: кем хочешь быть? — другие отвечают тоже как всегда: летчиком жажду быть, инженером, электростанции пылаю строить!.. А я так и написал: «Стилягой!» Железно?

- Ну и что?.. Попало?

- Проработали... Ну я им тоже железно ответил» [4, с. 15].

Сейчас, с  вершин нашего времени, может представляться, что и банда, в которую входил А. Шелестов, − эдакая робингудовская организация прозападного толка, выступавшая  против тоталитарного режима. Именно такая база часто подводится под действия как отдельных преступников, так и воровских сообществ советского периода.  Но одно дело люди, действительно стремившиеся к изменениям существовавшего строя,  которые объединились в культурно-политическое движение «шестидесятников», а совсем другое −  уголовники, иногда выступавшие под маской борцов с несправедливостью,  но сами творящие несправедливость еще большую.

Г.  Медынский был из той писательской плеяды, которая умела обнажать испорченные корни древа человеческого бытия. Он про­следил истоки возрождения подростковых криминальных организаций именно в том обществе, где сама мысль о них считалась кощунственной, и дал советы, которыми мы впоследствии не сумели воспользоваться. Быть может поэтому, дети Чечни, Афганистана и других стран учатся стрелять раньше, чем писать и чи­тать. Учатся мыслить не в духе созидания, но разрушения, уничтожения и са­моуничтожения, ради преступных идей, навязанных им взрослыми, но непри­емлемых для процессов прогресса и выживания жителей Земли.

Подростковому и юношескому возрасту свойственны свои потребности, интересы, мотивы, ценностные ориентации. Общее – стремление к самоутвер­ждению, самоопределению, самореализации, самостоятельности, самооценке и к иным многим «само…». Эти составляющие личности молодого человека определяют его поведение. Поведение неформальных групп молодежи не может быть понято без анализа сложив­шейся в обществе ситуации, выяснения причин ее отчуждения от основных социальных институтов. Этот процесс известный исследователь   К. Мяло называ­ет разложением «целостной социальной среды обитания подростка и кризисом тех идеологических формул, с помощью которых каждое общество обеспечива­ет социализацию подрастающего поколения» [3, с.14]. Из-за  этого, социальные институты теряют  способность влиять на молодежь, обеспечивать ее потребности отдавая ее во власть темным силам.

С раннего детства Антон Шелестов подружился с соседом по коммуналь­ной квартире − «расчетливым и хитроватым увальнем» Вадиком. Уже в то вре­мя Вадик воровал дома сладости и обманывал мать, а Антон никогда не преда­вал товарища и, с удовольствием, делил его добычу. В закоулке, на заднем дво­ре их дома, из старых кроватей, досок, проржавленных листов железа они со­орудили шалаш. Потом к ним, один за другим, примкнули ребята и в шалаше образовался ребячий штаб, ставший, впоследствии, ядром преступной группировки.

В это же время, Вадик предложил Антону совершить первую кражу: они взломали двери старого шкафа, стоящего в общем коридоре квартиры. В шкафу оказались лыжи, перевязанные бечевкой книги, старые ботинки и банка со столярным клеем. Книги не тронули, ботинки тоже, а лыжи и клей взяли. Лыжи − чтобы покататься, а клей  неизвестно зачем. Все это потом раскрылось, за это попало, но в полутьме коридора, в приглушенном шепоте, возни с замком было что-то таинственное и интересное...» [4, с. 14].

Вот такая таинственность и интерес, преступная романтика, пропагандируемая рецидивистами,  стала началом криминальной лестницы подростка. Позже Вадик стал для Антона путеводной звездой на этой лестнице. Вадик вовлек Антона и в первое серьезное преступление, совершенное им в группе сверстников. Правда Антон только догадывался, что делает нечто нехорошее, противоправное: «У нас тут дельце одно есть, − сказал Вадик, − ты только смотри: уви­дишь кого — свистни!..

 Антону стало не по себе, когда он остался один. Кругом было темно, только вдали тусклый фонарь, расплываясь в тумане, освещал какой-то сарай. И среди этой темноты и тумана − он один. Ему казалось, что он стоит у всех на виду, что за ним следят тысячи глаз из-за сарая, из-за забора, который протя­нулся от этого сарая вдоль переулка, из невысокого домика, едва различимого в тумане. Он весь превратился в зрение и слух, готовый уловить любой шорох или раздавшиеся неожиданно шаги. И именно потому так явственно, так не­стерпимо громко раздалось в этой напряженной тишине: трак! трак!.. Отдирали доску...

 У Антона перехватило дыхание. Еще минута, и он убежал бы. Но в это время из темноты вынырнул Вадик;

- Ну, вот и все! Ходу!..

Потом Антон услышал, что в этот вечер «велик толканули». Сначала он не понял, а потом узнал, что это значит: велосипед украли. Он очень испугался и ночью почти не спал» [4, с. 16].

После этой кражи Антон стал членом группы, в которую входили кроме Вадика: Гена Лызлов, Пашка Елагин, Олег Валовой, Сеня Смирнов и другие юноши. Г. Медынский  тщательно описывает характерологию этих образов, исследует общие  социально-бытовые и индивидуальные причины, которые впоследствии привели их на скамью подсудимых. Он счита­ет, что недостатки семейного и школьного воспитания, которыми воспользовался рецидивист В. Бузунов, стали причиной их формирования  в опасную криминальную группу, созданную по дворовому принципу.

Антон знал почти всех ее членов с раннего детства. Одни из них были его товарищами по играм в штабе, другие обосновались на чердаке соседнего дома, и между ними некоторое время шла война. Мальчики с тех пор выросли, по-разному проходила их жизнь, но что-то их по-прежнему сближало. Это «что-то» обрело черты правонарушений, а у ребят начала развиваться  делинквентная психика: «Жору сегодня взяли! − возбужденно объявил Пашка Елагин, едва Ан­тон и Вадик вышли во двор.

 Ребята наперебой стали рассказывать историю Жоры, смирного, безобид­ного на вид парнишки с соседнего двора, который частенько дарил им открыт­ки с видами Москвы и по дешевке продавал авторучки. И вот теперь оказалось, что все это он добывал в газетных киосках, которые взламывал по ночам.

- Вот молоток! − покачал головой Генка Лызлов. − А на вид такой ма­ленький − не подумаешь!» [4, с. 23].

Вместо осуждения, ребята восприняли  Жоркины художества как героизм, как нечто достойное преклонения. Преклонялись они и перед лидером банды Витькой Бузуновым, по прозвищу «Крыса». Когда-то он верховодил здесь, во дворе, был грозой для ребят и бельмом на глазу у взрослых, потом сел в тюрьму − вернулся по амнистии. О нем следует расска­зать подробнее.

Отец маленького Виктора был арестован и сослан на Колыму. Мать была «глуповата, бесхозяйственна и по-животному ленива, варила одну похлебку или одну кашу, что полегче, попроще − лучше лишний часок по­лежать, поспать. Оставшись без мужа, она подумала, что так же можно будет полеживать и дальше. Но оказалось, что нельзя, и она обозлилась, стала жесто­кой и грубой. У нее стали собираться какие-то люди, пьянствовать и безоб­разничать; иногда по ночам они приносили чемоданы, узлы. Между этими людьми вспыхивали вдруг ссоры и драки, заставлявшие мальчика забираться под кровать.  Витя никому не был нужен, а если и нужен, то для разных непотребных дел: мать посылала его на рынок за мясом, посылала, конечно, без денег и ругала, если он приходил ни с чем, гости гоняли его за папиросами, за водкой.

Так  Виктор стал сначала  «настырным», «чертенком», «гаденышем», а затем к нему прилипла унизительная кличка «Крыса». А он и действительно походил на крысу − с длинным и острым носом, со стесанным, точно втянутым внутрь подбородком и маленькими злыми глазками. Витька сначала обижался на  кличку, лез в драку, но законы «двора» жестоки: обида вызывала смех, драка отпор, и Витька так и не смог сбросить с себя обидное «поганяло» (в уголовном мире – кличка. Курсив автора). Постепенно свыкся с ним, но обида превратилась в злобу. Это была злоба на все − на маленькую полуподвальную комнату с подтеками на стенах, на руки в бородавках, на драное, вечно без пуговиц пальтишко, на скрипучую кровать со скомканным, грязным одеялом, на пьяную мать, на ее осовелых гостей, на грубую темную компанию, державшую в руках их «двор», и на все страшное непотребство его жизни. Когда мать пригласив очередного  гостя, отсылала сына «погулять», ребята и, прежде всего Сенька Мясников по кличке «Мясо», поднимали его на смех, го­воря такие обидные вещи о нем и о его матери, которые он не мог выносить. Витька бросался на обидчиков и, получив в ответ хорошего «леща», плевался, кусался, а потом бежал домой и, неистово барабаня кулаками в запертую дверь, кричал: «Долго вы там?». К тумакам Мяса присоединялись тогда подзатыльни­ки и ругань матери, и в душе Витьки поднималась такая неистовая злоба и ненависть, от которой все в нем закипало. Но он был маленький  − что значили тогда его злоба и ненависть?

Витька во многом старался подражать  Мясникову, но человек он был другой, и все у него получалось тоже по-другому. Мясо был сильный, здо­ровый и наглый, но наглость у него странным образом сочеталась с туповатым  добродушием и как будто бы даже беззлобием. У Витьки не было ни добро­душия, ни силы. Вместо этого у него были злоба и исступленность. Давая зада­ние какому-нибудь мальчугану, он сжимал его рукой за шею, а колючие глазки его впивались в притихшего мальца. «Не сделаешь, получишь «леща». Понятно? − грозил он. «Понятно», − тихо повторял за ним лишившийся воли малец и выполнял все приказы Крыса. Все знали: если Крысу разозлить, он может избить, может убить, и его все боялись, − никто не любил, но все боялись.        

В разговоре он щурил глаз, кривил губы, подмигивал и подмаргивал, цы­кал сквозь зубы тонкой струйкой слюны, показывая этим верх своего пренеб­режения ко всему, что для людей было обязательно и свято. Прядь мягких, пышных волос, составлявших единственную гордость Витьки, спадала до са­мых глаз. Он откидывал их резким и злым кивком, но через минуту волосы опять лезли в глаза, вызывая новое и такое же злое движение. Создавалось впе­чатление, что и носил-то он этот чуб для того, чтобы поддерживать в себе зло­бу. Боялась его теперь и мать. Теперь уж не она била сына, а он ее. Теперь не он, а она бегала за папиросами и за водкой для него, теперь он вытягивал у нее деньги.

Работать Витька не стал: поступил куда-то один раз, но прогулял, пору­гался и ушел; потом еще раз поступил, но что-то украл и «сел», затем освобо­дился, но опять «сел», и теперь вот снова вышел на свободу по амнистии. Жил он без прописки, то появляясь, то исчезая, то снова появляясь, развязный, на­глый, вызывая страх у одних и скрытое восхищение у других, таких же, как он, для которых он был своего рода воплощением бесстрашия, силы и дерзости. Особенно возросла его темная «слава» после того, как он где-то и за что-то «получил ножа» и пролежал несколько недель в больнице.

«Слава»  эта утвердилась среди самой озорной и распущенной части мо­лодежи, заселявшей окрестные дворы, и Витька Крыса сам старательно ее раз­дувал: явно преувеличивая свои «подвиги», он бахвалился, что «все пересылки и колонии изъездил, все видел и все испытал. «Житюга» горькая, зато веселая, живем, пока живется, − днем живем». И тогда вокруг него собирались ребята, большие и маленькие – видавшие  виды и «начинающие», только впер­вые, может быть, прислушивающиеся к непонятным словам блатного жаргона и рассказам о приключениях и преступлениях, об отчаянных ребятах и красивых, бесшабашных девчонках, о таинственной «малине» и тюремных порядках, ко­торые повидал неутомимый рассказчик.

Ребята слушали его, раскрыв рты, особенно когда он среди нормальной речи станет вдруг заикаться и представит пьяного, прямо настоящего пьяного, или начнет «психовать», − тогда у него как-то невероятно вывертывался язык и из перекошенных губ начинала бить пена. Но никто во дворе не знал, что при­ключилось с Витькой на самом деле.

После очередного «дела» он утаил какой-то чемодан − не сдал его в об­щий котел. Среди воров он оказался вором. За это его вызвали на «свой» суд в Сокольники, но, испугавшись, не явился. Рука мщения, однако, нашла его, и однажды ночью в переулке возле Новодевичьего монастыря он «получил но­жа». Из больницы вышел отщепенец, изгой, одинокий шакал, воющий в ночи. Тех, кто жил по нормальному закону человеческой жизни, не признавал он, а все прежние компаньоны, жившие по волчьим своим «законам», перестали признавать его. Но в одиночку нельзя жить даже крысам, и Витька стал при­сматриваться к той беспутной или не нашедшей еще пути молодежи, которую можно было найти в окружающих дворах, − нельзя ли из нее подобрать себе «сявок» [4, с. 92-96].

Используя жадность, эгоизм, легкомысленность, хитрость и душевную чер­ствость Вадика, он его первого привлек на свою сторону. Вадик особенно не задумывался, когда Витька Крыса впервые предложил ему обобрать пьяного. «Все равно пропьет!» − сказал тогда Крыса. И Вадик согласился: конечно, пропьет! А о том, плохо ли хорошо, он не задумался.

«Все вот как-то так получилось: ничего, кажется, не было между заброшенным, заруганным Витькой-гаденышем и окруженным заботою «кранощеконьким» Вадиком, сыном директора клуба и бывшей артистки, а сошлись они на общем и недобром деле» [4, с. 99].

«А на кой ляд тебе учиться» − сказал ему Витька, и Вадик бросил школу. Для папы с мамой он сочинил версию: хочу работать, чтобы поскорее приносить пользу родине. На самом деле он меньше всего думал о работе и родине: он делал вид, что ищет работу, и использовал это для объяснения своих отлучек из дома. Через кого-то из своих знакомых отец хотел устроить его на завод, но Вадик и здесь нашел отговорку: нужно работать по интересу, а меня интересует телефонная связь. Произошла очередная ссора между папой и  мамой но они и не догадывались, что новое увлечение сына диктуется «дальновидным» Крысой.  Работа телефонного мастера открывала отменную перспективу квартирных краж.

Следующим членом банды стал Гена Лызлов. Отец Гены погиб на фрон­те. Воспитывала его одна мать. Семья постоянно испытывала материальные за­труднения. Но Гена  не стал бы преступником, если бы не его роковая встреча с Крысой, сумевшим использовать его недостатки −  дерзость, драчливость, вспыльчивость и достоинства − храбрость, гордость.

Банда начала действовать и разрастаться. Сначала были кражи, затем гра­бежи. Появилось холодное оружие, а у Лызлова − сломанный «браунинг», кото­рый он применял для запугивания жертв.

Преступная деятельность приносила доход. Отдыхали бандиты с разма­хом «на малине» Капы. Туда приходили девушки легкого поведения, рекой ли­лось спиртное. На этой «малине» и Антон впервые познал женщину.

У членов банды сложилось свое деформированное представление о дружбе и товариществе − не выдавать и выручать своих. Так Крыса, Вадик, Ге­на и другие попытались «отбить» Антона, когда он был задержан милицией за хулиганство в кинотеатре.

Но за эту дружбу Антону следовало платить. И вот он становится храни­телем награбленного. Сначала, Вадик поручил ему перепрятать часики, как за­лог дружбы. «Много позже, в откровенной беседе с писателем, который старался разобраться в его жизни, Антон очень подробно говорил об этих часи­ках. Писатель упирал на историю с велосипедом и считал, что первое падение должно была особенно запомниться ему. А для Антона велосипед, туманный вечер, звук отдираемой доски были всего лишь сильным впечатлением, случай­но ворвавшимся в его жизнь и так же внезапно ушедшим. А «залог дружбы» ему пришлось пережить как первое преступление» [4, с. 105].

Первый раз участвуя в грабеже, Антон был удивлен: «Никто не защищал­ся, никто их не преследовал, и вообще все получилось необыкновенно просто, даже смешно: двум здоровым ребятам показали болванку пистолета, скомандовали «сни­майте», и они отдали свои собственные фотоаппараты, сказали «сидите», и они остались сидеть как дурни... Интересно, до каких же пор они сидели на той ла­вочке? И все это среди бела дня, в парке, где люди могут показаться из-за лю­бого поворота в любой момент. Антон даже толком и не разобрал, что про­изошло, и ни в чем, по существу, не участвовал − все случилось само собой» [4, с. 148].

Сфера действия грабителей постепенно расширились за пределы Москвы. Антон также принимал участие в этих «вылазках», но в преступлениях ему от­водилась пассивная роль. Так было при ограблении влюбленной пары в приго­роде.

Нападение банды на женщину в Абрамцево могло бы закончиться траги­чески, но она оказала упорное сопротивление грабителям − бандитов отпугнул крик этой женщины. Это было последнее преступление банды, которая уже давно «разрабатывалась» сотрудниками милиции. Затем последовали аресты.

Так Антон, в неполные 17 лет, начал познавать тюремные «институты».

«Идейные» преступники, подчиняющиеся особой антиобщественной идеологии, создали не только свои законы и правила жизни, но и изобрели спе­цифический воровской язык − «феню». Существование такого языка еще во времена Петра I отметил А. Толстой. Тогда этот жаргон называли «птичьим языком». Он служил средством конспирации и распознавания едино­мышленников, суждения об их воровской иерархии: «А меня Яшка Клин зовут. Слыхал? − спросил сосед.

- Нет, − безучастно обронил Антон.

- Знай! − Яшка Клин многозначительно помолчал. − По фене мотаешь!.. Э, да ты совсем сосунок! Ну, говоришь, что ли? − пояснил он в ответ на удивлен­ный взгляд Антона.

- Нет, − с тем же безразличием ответил тот.

- Кем живешь-то?

- Не знаю. Я первый раз.

- Хлопцем будешь жить. А за что подзалетел?

- Вор я! − как бы подводя итоги прошлому, решительно сказал Антон.

- Вор? − усмехнулся Яшка. − Шавка ты, а не вор. Ты еще подрасти, что­бы вором-то называться!

Антон повернулся к соседу и только теперь как следует рассмотрел не по летам одутловатое лицо и мешки под глазами. А Яшка глянул презрительным взглядом и продолжал:

- Вор?.. Ты думаешь, что такое вор?..

И пошло дикое бахвальство о жизни, о «прелестях» преступного мира, который обречен уйти, но который этого не хочет, сопротивляется и, сопротивляясь, создает свои понятия, и нормы поведения, и «кодекс чести». И тогда Антон почувствовал, что это, пожалуй, и в самом деле целый мир, обособленный, сложный, и злобный, и затягивающий, как тянет пропасть, у которой нет дна. «Идейные» и «безыдейные» воры... Антон услышал это и поразился. Оказывается, кто просто ворует − по ошибке, легкомыслию или случайности это, по тем понятиям, «шавки», «безыдейные», обыкновенный никчемный род. Настоящий вор − это звание, это − «вор в законе», имеющий свою «воровскую идею» − насилие. Жить за счет людей, за счет общества и всеми средствами, вплоть до ножа, поддерживать друг друга в этих целях. На этом построены  все «законы» и «правила», что положено и не положено, что является «подлостью» для вора − целая система угроз и условностей, от формы одежды до нормы поведения: вор не должен работать, жениться, служить в армии и петь гимн.

Так началось знакомство Антона с тем миром, о котором рассказывал когда-то Витька-Крыса и что было «азбукой» по сравнению с «наукой», открывавшейся перед ним здесь, в изуверских речах соседа в эту первую тюремную ночь...

И оказалось, что самое страшное − это не начальники и не «чекисты», как заключенные зовут всех надзирающих за ними, и не решетка, и не замок, не правила режима, вывешенные на стене, − «заключенным разрешается», «заключенным запрещается», «заключенные обязаны», − и даже не карцер... Сам страшное, оказывается, это своя же братия. Зло, загнанное в четыре стены, старалось и здесь быть злом, бродило в собственном соку и изыскивало способы насилия над человеком, сильного над слабым, наглого над жертвой своей наглости. Это Антон почувствовал уже утром, когда Яшка Клин, ночью показавшийся чуть ли не другом, заставил его вместо себя вынести парашу, так как ему это почему-то «не положено». Это Антон почувствовал, когда тот же Яшка предложил ему снять ботинки и вместо них отдал ему свои, рваные. Это он почувствовал, когда, получив от мамы передачу, половину ее вынужден был отдать Яшке. Это он почувствовал и когда пришлось согласиться сделать «наколки», татуировку, и помешала только вошедшая воспитательница.

Это он чувствовал во всем; постепенно впитывал в себя, привыкал и сми­рялся с тем, что вместе с «феней», вместе с «наколками», картами, песнями и бесконечными рассказами незаметно входило в него и также незаметно засло­няло и отодвигало куда-то назад «тот», нормальный мир человеческих отноше­ний, и проступал превратный и искаженный, как в кривом зеркале, с дикими кличками вместо имен, мир мрака и подлости, изуродованного языка и извра­щенных понятий и чувств» [5, т. 2, с. 210-212].

«Братва» жестоко расправлялась с теми, кто шел наперекор «закону». Ан­тон на суде рассказал всю правду о банде и о своей в ней деятельности. За этим последовало наказание со стороны преступных элемен­тов: «И вот ночью Антон проснулся от нестерпимого жжения в ногах и под чей-то приглушенный хохот заболтал ими. Это «велосипед», одно из изуверских испытаний для новичков и наказаний для провинившегося: заткнуть ему между пальцами ног кусочки ваты, поджечь их и от души посмеяться, когда он будет «кататься на велосипеде» [5, т. 2, с. 226]. Свернули на Антона и кражу ложки из тюремной столовой, за что он был водворен в штрафной изолятор.

Тут следует обратить внимание не только на эти факты. Важно, что за­ключенные преступники имеют свою сложную систему информации, которая дает им возможность сцедить за интересующими их событиями внешнего ми­ра. Так в тюрьму ни в коем случае не должны были просочить­ся сведения о «предательстве» Антона в суде. Но информация была передана оперативно. Последовало скорое наказание. Так преступ­ный мир поддерживает свой имидж «всевидящего ока», от которого нельзя скрыться − расплата найдет отступника везде и наверняка.

Только очень смелые сильные и волевые люди, такие как Егор Бугай, − знакомый Антона по тюремному лазарету, Егор из «Калины красной» Василия Шукшина, − не страшатся выйти из воровского клана.

В воспитательно-трудовой колонии, в которую был направлен Антон, как и в других местах заключения, организовывались и функционировали преступные группировки. Они противостояли администрации и активу «зоны» а, иногда,  вершили политику данного места заключения.

«Неисправимый вор» Миша Шевчук сумел отыскать в колонии своих приверженцев, сколотил из них группу, которая вооружилась и, в конечном итоге, нанесла значительный урон материальному и воспитательному благополучию этого учреждения.

Г. Медынский показал формы работы по перевоспитанию несовершеннолетних преступников, методы борьбы с «внутренними»  тюремными бандами. Основная роль в перевоспитании осужденных,  ликвидации негативных групп отводилась, так называемому, «активу» колонии состоявшему из ребят, ставших на путь исправления, оказывавших помощь администрации – кто искренне, а кто только ради условно досрочного освобождения. На воле  Антон встретил Вадика и вот какой диалог состоялся между ними: «Освободился тоже? Давно?

- Нет, недавно, − ответил Антон, не зная, как себя держать.

- Ну как, в темпе? Что о ребятах знаешь?

- Ничего не знаю... И знать не хочу!

- Ой ты? − пренебрежительно сказал Вадик. − Небось в активе был?

- В активе. А ты? − спросил Антон.

- Конечно!.. Ну ничего, оправдаюсь.

- Значит, что же? В подполье был?

- А чего ж? Чтобы освободиться...» [5, т 2, с. 408].

Мы не знаем судеб Крысы, Вадика, Яшки Клина, Шевчука − возможно, что их жизнь закончилась плачевно, а может быть, пережив,  бурный период нахлынувшего на страны бывшего СССР, бандитского разгула, стали уважаемыми предпринимателями. 

Антон же начал хорошо работать и вместе со своей невестой Мариной уехал поднимать стройки народного хозяйства в восточных районах страны.

Подводя итоги,  еще раз следует обратить внимание на то, что темы детской беспризорности, безнадзорности, преступности, которые поднимали писатели в своем литературном творчестве, необычайно актуальны и в период их написания, и в современности.

Настала пора фундаментального анализа художественных произведений, в которых поднимаются злободневные проблемы несовершеннолетних,  в гуманитарных областях науки.

Чтобы поднять имидж таких произведений, например, в филологии,  привлечь к ним серьезное внимание ученых, просто необходимо создать новое филологическое направление – «Социальное литературоведение».  Обозначить его границы, разработать все необходимые атрибуты, присущие конкретной научной области.

 

ЛИТЕРАТУРА:

1.    Гуров А. И., Рябинин В. Н. Исповедь вора в законе / А. И. Гуров, В. Н.Рябинин. − М.: Коммерческий вестник, 1995. – 383 с.

2. Константинов А., Дикселиус М. Бандитская Россия /А. Константинов, М. Дикселиус.  − СПб.: Библиополис; Олма-Пресс, 1997. − 592с.

3.   Криминологи о неформальных молодежных объединениях. − М.: Юри­дическая литература, 1990. − 272 с.

4.   Медынский Г. Честь. Повесть / Г. Медынский. − К.: Рад. школа, 1982. − 148 с.

5.    Медынский Г. Собрание сочинений. В 3-х т. / Г. Медынский − М.: Худож. Лит., 1981.

6. Модестов Н. Москва Бандитская / Н. Модестов. − М.: Центрполиграф, 1997. − 395 с.

7.  Немыкин А. С. Анатомия беспредела уголовного розыска /              А. С. Немыкин. − Харьков: Сьерра, 2000 − 183 с.

8.     http://ru.wikipedia.org/wiki